Белые одежды - Страница 208

К оглавлению

208

— Знаем. Его ж для того и вызывают... Разобраться, что он там нес на этих людей...

Тут дежурный строго посмотрел на говорившего, и тот сразу умолк. Потом дежурный сказал:

— Краснов, можете идти. Зайдите в уборную, умойтесь.

— Мне бы с товарищем... Поговорить... — тихо попросил спортсмен.

— Иди, иди скорей. Умывайся. И Краснов, придерживая надорванный лацкан, ушел.

— А то он с тобой поговорит, — добавил дежурный, когда Краснов вышел. Он сказал это явно для второго задержанного.

Почувствовав его расположение к себе, Федор Иванович тоже попросил разрешения сходить в уборную, промыть глаза.

— Потерпи. Твой друг уйдет, пойдешь ты, — сказал дежурный милиционер. — А то опять кинешься. Вон как расписал человека.

— Он у этого жену посадил, — негромко проговорил один из тех двоих, что привели Федора Ивановича. И покачал головой. — Мало ему, еще поговорить хочет...

— Его не первый раз здесь бьют, — заметил второй милиционер.

— Почему-то всегда в наше дежурство, — сказал первый, и оба засмеялись.

— А бьют же как крепко. По-лагерному, — заметил дежурный. — Все реабилитированные. Или родственники. А его все вызывают. Он уже привык, сразу на пол падает.

— Симулирует, — бросил второй милиционер, выходя. Потом вернулся. — Ушел. Давайте вы...

Пока Федор Иванович умывался над раковиной, милиционер присматривал за ним через открытую дверь. Потом проводил в дежурное помещение.

— Посидите еще. На лавочке, десять минут. И отпустят вас.

— Не десять, а двадцать минут, — требовательно возвысил голос дежурный. — Ты что, не помнишь? Он же догонит!

— Я его больше не трону, — сказал Федор Иванович.

— Почему, бей, — добродушно разрешил дежурный. — Только не на нашей территории.

Через два часа Федор Иванович был уже дома. Брился, собирал чемодан в дорогу. Со старыми делами в Москве было покончено. Его ждало совхозное поле, родной гектар. Под вечер позвонил Цвяху, на его московскую квартиру. Поздравил Василия Степановича с окончанием их отнимающей силы жизни в небытии. Рассказал все. И, между прочим, о сражении с Красновым.

— Ишь ты, — проговорил Цвях. — И вина не пил... Зря, Федя, драться полез. Нам с тобой нужна тень...

— Она нам больше не нужна. А с Красновым... Я и сам не знал за собой таких способностей.

Василию Степановичу нужно было еще с неделю побыть в Москве. Договорились, что перед отъездом Цвях зайдет на квартиру Федора Ивановича и захватит письма, которые могут прийти. Оба ждали письма от Спартака.

Дней через десять приехавший из Москвы Цвях пришел на совхозное поле. Его друг, теперь чисто выбритый, во главе бригады полол свою мощно и ярко разросшуюся картошку. Директор снял белую тряпичную фуражечку, вытер платком потный лоб, посмотрел, как люди работают.

— Значит, так, — сказал наконец. — До конца работы осталось два часа. Все женское подразделение может идти по домам. Сегодня у бригадира счастливый день, он вас отпускает.

И когда несколько удивленные женщины ушли, Василий Степанович, торжественно помолчав, начал свое сообщение.

— С чего зайду? Даже не знаю. В хронологическом порядке если... А то ты упадешь, если с самого главного... Слушай первое. Вот тебе письмо. Спартака ты, видать, хорошо напугал. Прекратил сопротивление, зараза. Разослал станциям приказ и копию шлет тебе. Как настоящий человек. На бланке пишет, честь по чести. Что они картошку нашу съели, это мы простим. Не будем заводиться. У нас картошка есть, осенью разошлем. Теперь второе...

Они шли по твердой дороге, разделяющей их картофельный массив надвое.

— Второе, Федя, такое будет. Несколько неожиданное, с траурной каймой. Краснов помер... Вчера схоронили.

Оказывается, этого несчастного человека опять вызвали для тягостных объяснений. По какому-то делу, которое нужно было прекратить, чтобы выпустить невиновного человека. В ожидальне бюро пропусков, пока ждал приема, Ким Савельевич почувствовал себя плохо. Онемела половина лица, чужой стала нога. Его увезли в больницу, и там через сутки кончилась его странная жизнь, с самого начала «пущенная наперекосяк», как определил Цвях.

— Противоречие, — задумчиво сказал Василий Степанович. — Бревешков приехал в город, насмотрелся чудес. Рестораны их особенно привлекают. И крашеные дамочки с серьгами, с сумочками. Все время хотел получать больше, чем мог произвести. Для такого хотения жизнь выставляет кучу соблазнов. И каждый — под замком. Как погасишь аппетит? Начинает человек искать возможности. Ему же свербит. Обидно и непонятно. Кто по своим талантам может произвести, не понимает своей пользы, потреблять не спешит. Увлекается делом, поесть забывает. А Бревешкову никак лафа не идет. А возможности — ты ж понимаешь, так и лезут в глаза... Тут к услугам и большая дорога, тут и ловкость рук, и гибкость языка. Чего только нет... Такие мысли лезли, Федя. Когда глядел на этот закономерный гроб.

— Вы видели и гроб?

— Видел, Федя. Видел больше, чем гроб. Там, около гроба, сидела Туманова Антонина Прокофьевна. В своем тарантасе. Руку вот так, вдоль положила и смотрит покойнику в лицо. А законное семейство все сзади топчется...

— Да-а... — протянул Федор Иванович, выгнув бровь и склонив голову набок. И они замолчали надолго.

— Картина, скажу тебе, поучительная была. Между прочим, я думал, что она смотрит только на него и ничего больше не видит. А она и меня узрела. Потом уже, когда выносили... Я не поехал с ними... Старушка ее меня перехватила и записочку сует. Вот она. Это тебя касается.

Федор Иванович развернул бумажку. Там было написано карандашом, крупными каракулями:

208